— Ну и катись, — сказал я. — Поеду к Девину.

Голова Чезвика дернулась, будто от удара.

— К Амронклину? Совсем спятил? Хочешь поехать к полицейскому?

— В пасть зверя, — кивнул я.

В четыре утра большинство людей смотрит сны, но Девин бодрствует. Он редко спит больше трех-четырех часов в сутки, и обычно это уже ближе к полудню. В остальное время он либо работает, либо пьет.

Едва Девин открыл мне дверь своей квартиры в Лоуэр-Миллс, я по запаху определил, что он не работает.

— Мистер Знаменитость, — сказал он и повернулся ко мне спиной.

Я пошел за ним в гостиную, где на кофейном столике между бутылкой «Джека Дэниелса», полуопорожненной стопкой и пепельницей лежал раскрытый сборник кроссвордов. По телевизору показывали Бобби Дарина. [62]

На Девине под фланелевым халатом были брюки от тренировочного костюма и такая же куртка с надписью «Полицейская академия». Он сел на диван, запахнул халат, поднял стопку, отпил немного и уставился на меня снизу вверх. Глаза хоть и слегка остекленели, но взгляд был тверд, как, впрочем, и весь Девин.

— Стакан себе возьми на кухне.

— Пить сейчас как-то не хочется, — попробовал отказаться я.

— Я пью один только в одиночестве, Патрик.

Пришлось идти на кухню. Девин мне налил, пожалуй, даже многовато. Он поднял свою стопку.

— За убийства копов, — сказал он и выпил.

— Я не убивал никаких копов.

— Твоя напарница убила.

— Девин, — сказал я. — Прекрати сейчас же, или я пойду.

Он поднял стопку и указал ею в сторону прихожей:

— Дверь не заперта.

Я с размаху поставил стакан на кофейный столик, часть его содержимого выплеснулась, а я поднялся и пошел к двери.

— Патрик!

Уже взявшись за дверную ручку, я обернулся.

Мы оба молчали, был слышен только мягкий голос Дарина. Все то, что осталось невысказанным и неоспоренным в нашей с ним дружбе, висело между нами. Дарин пел о недостижимом, о несоответствии между тем, чего мы желаем, и тем, что имеем.

— Иди сюда, — сказал Девин.

— Зачем?

Он показал взглядом на кофейный столик, взял ручку со сборника кроссвордов, закрыл его, поставил на него недопитую стопку, посмотрел в сторону зашторенного окна, за которым, наверное, едва-едва начинало светлеть, и пожал плечами:

— Если не считать полицейских и моих сестер, вы с Энджи — мои единственные друзья.

Я вернулся к стулу и стер краем рукава разлитый бурбон.

— Все еще впереди, Девин.

Он кивнул.

— В «Фицджералде» Бруссард и Паскуале действовали по чьему-то приказу. Кто-то отдал приказ.

Девин налил себе еще виски.

— И ты, конечно, думаешь, что знаешь кто.

Я откинулся на спинку стула и чуть-чуть отпил. Крепкое спиртное мне никогда не нравилось.

— Бруссард сказал, что Пул не любил стрелять. Никогда. Я раньше думал, что это Пул пришил Маллена и Фараона, вынес деньги из карьеров и передал кому-то еще. Но кто такой этот «кто-то еще», я так и не мог понять.

— Какие деньги? Что ты несешь?

Следующие полчаса я объяснял ему какие.

Когда я закончил, он закурил сигарету и сказал:

— Бруссард похитил ребенка. Маллен оказался свидетелем. Оламон шантажирует Бруссарда, хочет, чтобы тот отыскал и вернул ему две сотни штук. Бруссард хитрит и привлекает кого-то, чтобы убрать Маллена и Гутиерреса, а также уронить в тюрьме Сыра. Так?

— Убийство Маллена и Гутиерреса предусматривалось сделкой с Сыром, — сказал я. — В остальном все так.

— И ты считал, что стрелял Пул.

— До этого эпизода на крыше. Эпизода с Бруссардом.

— Так кто же тогда стрелял?

— Ну, там ведь была не только стрельба. Кто-то должен был забрать деньги у Пула и пронести их через оцепление из ста пятидесяти полицейских. Такое не всякому по плечу. Надо быть большим начальником. Человеком вне подозрений.

Девин поднял руку:

— Э, погоди-ка. Если ты думаешь…

— Кто позволил Пулу и Бруссарду нарушить правила и обменять девочку на деньги без вмешательства федералов? Кто жизнь посвятил помощи детям, розыску детей, спасению детей? Кто разъезжал в тот вечер по холмам, — сказал я, — и находился одному богу известно где?

— Твою мать! — Девин хлебнул еще виски из стопки, проглотил и сморщился. — Джек Дойл? Так думаешь, это Джек Дойл?

— Да, Девин. Это как раз Джек Дойл.

— Твою мать! — повторил Девин. На самом деле он повторил это не раз и не два. После этого наступило долгое молчание, прерываемое лишь потрескиванием тающего льда в наших стаканах.

35

— До того как был создан отдел по борьбе с преступлениями против детей, — сказал Оскар, — Дойл служил в «нравах», сержантом. Бруссард и Паскуале были у него в подчинении. Он одобрил их перевод в «наркотики», а через несколько лет получил звание лейтенанта и взял их к себе. Это Дойл не позволил перевести Бруссарда инструктором в академию после его женитьбы на Рейчел. Начальство тогда стало на уши. Его вообще могли с дерьмом смешать, хотели, чтобы он ушел. Жениться на шлюхе в этом департаменте — все равно что признать себя гомосексуалистом.

Я взял сигарету из пачки Девина, закурил, в голове зашумело. Оскар пыхнул несколько раз сигарой, бросил ее в пепельницу и перевернул страницу стенографического блокнота.

— Все рекомендации, все приказы о перемещениях Бруссарда по службе, о наградах — все это подписано Дойлом. Дойл был для него господом богом. Для Паскуале тоже.

Наступил рассвет, но мы его не видели. В комнате с плотно занавешенными окнами по-прежнему витал смутный металлический дух глубокой ночи.

Девин поднялся с дивана, вынул из проигрывателя диск Синатры и поставил Дина Мартина.

— Хуже всего не то, — сказал Оскар, — что я мог участвовать в подкопе под полицейского, но то, что мог участвовать в подкопе под полицейского, слушая это дерьмо. Господи, поставь что-нибудь Лютера Эллисона или Тадж Махала, [63] что я тебе подарил на прошлое Рождество, что угодно, только не это. Черт, уж лучше то дерьмо, которое Кензи слушает, в исполнении этих белых тощих мальчиков, склонных к суициду. У них хоть какое-никакое сердце есть.

— Где живет Дойл? — Девин вернулся к кофейному столику и поднял кружку с чаем.

Дино запел «Ты никто, пока тебя никто не любит». Оскар нахмурился.

— Дойл? — переспросил он. — У него дом в Непонсет. Меньше километра отсюда. Хотя однажды я нагрянул к нему на шестидесятилетие в другой его дом в городке Уэст-Бекетт. Кензи, ты серьезно считаешь, что девочка у него?

Я покачал головой.

— Предполагаю. Но если он вовлечен в дело, держу пари, там должен быть какой-нибудь ребенок.

Энджи отпустили только в два часа дня. Нам чудом удалось проскочить мимо толпы журналистов. Мы выехали на Бродвей и поехали за машиной Оскара и Девина. Они выключили мигалку и покатили через мост к платной автостраде «Мэсс».

— Раерсон выживет, — сказал я. — По-прежнему не знают, сохранят ему руку или нет.

Энджи закурила и кивнула.

— А Лайонел?

— Потерял правый глаз, — сказал я. — Его пичкают транквилизаторми. У водителя, которого Бруссард ударил, сильное сотрясение, но он поправится.

Энджи открыла окно.

— Он мне нравился, — тихо сказала она.

— Кто?

— Бруссард. Очень нравился. Он пришел в бар убить Лайонела, может быть, и нас тоже, и он дробовик направил в мою сторону, когда я стреляла…

— Ты правильно поступила.

— Знаю. Знаю, что правильно, — сказала она и уставилась на сигарету, дрожавшую у нее в руке. — Но я просто… жаль, что так получилось. Он мне нравился. Вот и все.

Я вырулил на «Мэсс».

— Мне тоже.

Уэст-Бекетт лежал в самом сердце Беркширских гор и будто сошел с картины Роквелла. Колокольни возвышаются над ним, как белые подставки, которые ставят в конце неполного ряда книг на полке. По обе стороны от главной улицы тянутся пешеходные дорожки из норвежской сосны, в магазинчиках торгуют антиквариатом и сувенирами. Город лежит в небольшой долине, как фарфоровое изделие в ладонях, сложенных чашей. Вокруг вздымаются темно-зеленые холмы, там и сям виднеются остатки снега.